Берлин, начало ХХ в.
В один из вечеров прошлых лет Владимир Кравченко – известный русский писатель, имеющий любовь к Феодосии и проживающий между Москвой и Крымом, познакомился на набережной с филокартистом – высоким крепким малым с глубокими залысинами, владельцем коллекции открыток конца 19-го – нач. 20-го века.
В Ялту он приехал отдохнуть из Киева. С собой привез около 500 открыток «из обменного фонда» для продажи. Днем он на вырученные деньги жил: купался, загорал, весело проводил время, а вечером, когда наступала пора курортных гуляний, выставлял на тротуар раскладной столик и час-другой торговал с него. Потрясающая история открыток и практически весь текст принадлежат Владимиру Кравченко. Читайте и наслаждайтесь!
Открытки были уложены в несколько коробок, цены умеренные. Пейзажи, виды европейских и других городов, портреты писателей и поэтов, репродукции картин, пасхальные и рождественские сюжеты.
Владимир долго копался в коробках, ориентируясь главным образом на текст почтового сообщения. Все открытки несли то, что обычно пишут в почтовых отправлениях, но, поскольку никого из этих людей давно уже не было на свете, их частная переписка, отошедшая в область истории, становилась свидетельством другой жизни – жизни русской цивилизации накануне мировой войны и октябрьского переворота.
Удивительная история одной открытки
Лежа в своей комнате, Владимир рассматривал в электрическом свете торшера купленные открытки и разбирал не всегда поддающиеся прочтению строки почтового сообщения, отправленного сто лет назад – с чернильными завитушками, ерами и ятями. Но владелец был упорен и терпелив. Постепенно, строчка за строчкой, он сумел прочитать все эти прекрасно сохранившиеся, написанные старинными атраценовыми чернилами почтовые тексты. Читая открытки, представлял себе их авторов, а иногда и получателей.
«Шлю тебе, моя маленькая птичка, привет…»
Самая драматическая открытка была послана в Петроград из Крыма – фотокартинка с изображением уголка Никитского ботсада. Четкий, летящий, с острым наклоном вправо почерк:
«Петроградъ, Гончарная, 13, Въръ Петровнъ Разуваевой – Ялта, Вилла «Елена», 12/X 1917.
Шлю тебъ, моя милая, маленькая птичка, привът съ южнаго, теплаго моря, где сейчасъ отдыхаю душой послъ Петрограда. Мы совершили уже много интересных поездокъ. Я вчера замотала въ конецъ бъдного Генерал-Инженера. Съездили верхомъ въ Симеизъ, сделали переходъ въ 45 верст. Онъ, бъдняжка, долго не могъ ни състь, ни встать, кряхтълъ, как старый дъдъ.
Милая, напиши мнъ закрытое письмо, что в Петроградъ. Цълую. О.И.».
Открытка датирована 12 октября 1917 года. «Отдыхающая душой после Петрограда» неведомая О.И. еще успеет, наверное, получить это «закрытое» письмо из столицы. Мы знаем, что это будет за письмо. Принадлежность к высшему социальному слою определит будущее этой молодой и жизнерадостной женщины – эмиграция или медленное прозябание в голодном и разоренном Петрограде, уплотнения, принудработы по уборке снега и мусора, включение в списки «социально чуждого элемента», высылка из столицы. Впрочем, могут быть варианты: быстрая мимикрия и уход в сферу обслуживания новой власти – ремингтонистка, стенографистка, телефонная барышня, служащая наробраза, удачное замужество: выскочить замуж за краскома, бурж-спеца или партбюрократа. Судьба упомянутого в письме генерал-инженера представлялась гораздо менее радужной.
Вилла «Елена»
Однажды Владимиру Федоровичу попал в руки глянцевый журнал, на обложке которого красовалась ослепительно белая прекрасная ялтинская вилла «Елена». Кравченко написал им об одной открытке 1917-го года, отправленной из отеля в Петроград. Сотрудники восхитились, открытка произвела настоящий фурор. Владелец был приглашен на виллу «Елена»… А вот осталась ли открытка в стенах этого здания, да и побывал ли там сам Владимир Федорович – мы расскажем читателю в следующий раз. Пусть это побудет тайной, ведь перед нами еще целая стопка открыток.
«Концев тащит меня на Рахманинова»
Владимир Федорович отложил в сторону эту открытку и взял из стопки следующую…
…Фоторепродукция с картины «Лист у рояля». Музицирующий Лист в окружении поклонников, застигнутых в момент экстатического переживания, у его ног склонила голову слушательница в пышных юбках, шляпка с вуалью отброшена на козетку.
«Городъ Киевъ, Проръзная, 18, 6
ЕВБ Ольгъ Александровнъ Тринитатской.
15/I. 12.
Милая Оля! Уже давно получил твое письмо. Приъхалъ Коля и вся Саратовская публика. Съ будущей недели у нас уже начнутся правильныя занятiя, а пока у меня почему-то праздничное настроение. Вчера былъ на именинах у Нины А. Как и слъдовало ожидать, симфонiю постигла полная неудача. Я прозъвалъ здъсь трiо Чайковскаго у Зилотти. Говорят, великолъпные вечера. Концевъ тащитъ меня на Рахманинова, наверное, очень дорогие билеты. Мама очевидно хандритъ и никуда не хочет ъхать. Нина тоже не въ духъ, валяется на диванъ и просит побольше писать. Коля говорит, что ты мало поправилась: на это слъдует побольше обращать внимания. Писалъ ли тъбъ Боба? Кланяйся М.П. и напиши, когда онъ будет играть в симфоническомъ. Целую тебя. Твой К.
Сколько же теперь у тебя ученицъ и почему ты частных предпочитаешь?»
Послание с высот столичных в провинциальный Киев – динамичное и выразительное, с хорошим чеховским многоголосием. Музыкальные интересы автора и получателя явлены во всем – начиная с выбора сюжета открытки. 12 персоналий, в бодром темпе упомянутые в коротком почтовом сообщении – чистый рекорд! – это Рахманинов, дающий дорогостоящие концерты, это Нина А., занимающаяся сочинением «неудачных» симфоний, другая Нина, впавшая в хандру и предпочитающая проводить время, «валяясь на диване» за чтением поступающей корреспонденции, это Коля из Саратова и его «вся публика» (семья?), это неведомый М.П., «играющий в симфоническом», и, наконец – сама ЕВБ (Ея Высокоблагородие) Ольга Тринитатская (прелесть, а не фамилия!). Получательница открытки – тоже музыкантша и живет частными уроками. Сколок с жизни большого, кустистого, талантливого русского интеллигентного семейства. Год стоит на дворе – 1912-й. Расцвет заката империи, отблески страшного будущего проглядывают в пейзаже за окном комнаты музицирующего Листа: окно распахнуто в вечереющую даль с блистающей гладью моря и рваными, тревожно летящими куда-то тучами.
…Третья открытка: Он и Она – цветная фототипия, отпечатано в Германии. Она качается в гамаке, словно на качелях, одетая в короткую фасонистую блузку, в плиссированной юбке до пят; Он – в темно-сером костюме и белой сорочке с галстуком, по-военному коротко стриженный. Взявшись за ее плечики, нежно раскачивает гамак. За их спинами – аляповато раскрашенный задник фотосалона с лесной дорогой и соснами. У обоих лица типично немецкие – Он скоро натянет мундир, нахлобучит железную каску с шишаком и отправится в окопы Первой мировой, Она забеременеет и родит сына, для которого и мундир пошьют лет через тридцать, и каску тоже изготовят в свой черед – уже без шишака, с двумя молниями у виска.
«г.Екатеринославъ, Управленiе Екатеринин. ж.д. Служба Пути
ЕВБ Евгенiи Павловнъ Мейеръ.
Жюли!
Ты очаровательна!
Надъюсь, что ты пришлешь мнъ хоть вънокъ, когда я умру геройской смертью на служебном посту отъ тоски и скуки. Мой соседъ уже исполняетъ на скрипкъ эпитафiю, что-то изъ собачьяго репертуара – очевидно, переложилъ на музыку «У попа была собака, онъ ее любилъ» и т.д. Другой соседъ поет: «Пожалей ты меня, дорогая!» Мне что ж, я жалею, я всъхъ жалею, кто умираетъ здесь медленной смертью. Кланяйся старому дожу, или, върнее, догу, он на него больше походитъ.
Прощай. Валя».
Владимир Кравченко: «Очень нравилась мне эта открытка. Я без особого труда представлял себе этого веселого конторщика Валю: приталенный по моде форменный сюртучок, фуражка с молоточками, щегольские усики и бачки, гитара с бантом. Судя по залихватски надсадному тону послания, ничего-то бедному Вале от ЕВБ Евгении Мейер не обломится, так и будет страдать неразделенной любовью к далекой и «очаровательной» Жюли, пока милосердный Господь чем-нибудь его да не утешит».
Четвёртая открытка
…тоже была пропитана любовью, как кружевной платок духами.
Фоторепродукция с картины Бакаловича «Весна» (Третьяковская галерея). В основу картины положен какой-то античный сюжет: Он и Она, склонившиеся над сорванной с дерева веткой, покрытой цветами. Она – в белой тунике, с пышными обнаженными плечами, Он – в тёмном походном плаще.
«14 декабря, 9 часов утра.
Какъ беззаботно и любовно двигаются они впередъ (имеется в виду пара на картинке). Дай намъ Господи, чтобы мы, поддерживая друг друга без боязни и страха, так же прошли наш жизненный путь. Я недавно проснулась. Стала изменять своему прежднему режиму. Встаю в 8 ч., какая-то появилась потребность даже понъжиться утромъ. Успъла напиться чаю и съла писать своему ненаглядному и горячо любимому котику. Как бы хотелось увидъть тебя и посмотръть чъмъ занятъ мой другъ и обнять. Ну хотя бы разокъ приложиться къ твоим губкам дорогим. Куда девался мой стыдъ? Ей богу себя не узнаю. А кто виноватъ? Не трудно угадать. Не забывай меня, как и я тебя. Цълую долго безпрестанно. Дуся».
«Томная «безпрестанная» Дуся и ее трудночитаемый почерк, о который я сломал глаза, – такой же затейливый, барочный, как и ее чувства. На разбор ее письма у меня ушло два часа», – говорит Владимир Кравченко.
…Пятая фотооткрытка – «Пятигорскъ. Гора Бештау и место дуэли Лермонтова»
Поросшая высокой травой пустошь у подножия Машука, на переднем плане – белая коническая пирамидка высотою в метр. Вдали вырастают величественные отроги Бештау:
«Волочискъ, Е.В.Б. Ольгъ Алексъевнъ Рейтеръ
Поселился я съ одним штабсъ-ротмистромъ за полотномъ ж.д. Сняли по комнатъ по 20 руб. каждая. И ежедневно, возвращаясь домой, ходимъ по колено въ грязи, прыгаемъ через плетень. Вообще квартирка милая. Идешь вечером – ни зги не видно. Буду в Ессентуках до 1 сентября. У меня в Петербургъ много неприятностей, но о них я Вамъ не буду разсказывать. Мое желанiе всегда видъть Ваше лицо, озаренное чистой милой доброй улыбкой. Ваша карточка напоминаетъ о симпатичномъ времени в Кiевъ.
Буду надеяться, что скоро увидимся.
Глубокоуважающiй Васъ В.Ду…левъ.
Ессентуки – 12-7-11 г.».
И тут любовь! Этот петербургский штабс-офицер (так я обозначил для себя этого В. Ду…лева), приехавший на воды подлечить свое здоровье, долго занимал мои мысли. Информации о нем было немного. Ясно, что человек небогатый: не стесняясь, сообщает даме цену снятой им комнаты, возмущаясь дороговизной незатейливого жилья. С ЕВБ Ольгой Рейтеръ познакомился, будучи проездом в Киеве, и там же получил от нее фотокарточку на память. Решительная фраза в конце письма («Мое желание всегда видеть Ваше лицо…») позволяет надеяться на продолжение знакомства.
…Еще одна присланная с курорта крымская фотооткрытка – вид на Георгиевский монастырь:
«Кiевъ, Почаевская № 10
Ея Высокородию
Еленъ Васильевнъ Слухаевской
Дорогая Елена Васильевна!
Я безконечно рада, что получила Ваше милое письмо. Послъ Вашего отъезда мнъ было ужасно грустно – я даже думала, что не смогу жить одна на этой половинъ. Сейчасъ в Вашей комнатъ живетъ «Балда», который закончилъ нервнымъ разстройствомъ. Новые: князь съ женою и баронесса, которыхъ мы не видимъ совсъмъ. Я думаю уехать 14. Гроссъ переъзжаетъ 10 къ Шульцу. Гаркуновъ и Каршиловъ шлютъ Вамъ привътъ. Цълую и обнимаю Васъ, моя милая Елена Васильевна.
Любящая Васъ О.Рукавичникова. Ялта. 7-9-05».
Еще одна ялтинская сентиментальная пансионерка, посылающая открытку уехавшей компаньонке по отдыху с последними новостями, случившимися в тесном и маленьком мирке частного курортного пансиона, в котором проживают и князь с женой, и баронесса, и несколько недавних ухажеров, пофамильно с их приветами перечисленных, и некий «Балда» – общий предмет для насмешек и шутливых выходок (пластрон по-французски, на коем пытаются изъясняться пансионеры), без которого курортных компаний не бывает.
След ушедшего времени
Владимир Кравченко: «Я откладывал открытки и гасил свет торшера, занавешенного пляжным полотенцем от дочери, сопящей на раскладном кресле в углу. Сквозь распахнутое окно в комнату входила южная ночь, свет луны покрывал невесомым призрачным прахом рассыпанные на столике старые открытки…
Я глядел в медленно проявляющуюся по мере привыкания глаз к темноте комнату, прислушиваясь к ровному дыханию дочери, досматривающей свой десятый девичий сон, шороху листвы за окном, скрипам, стонам, вздохам старого дома, остывающего после пышущего жаром летнего дня, и думал о той пропасти времени (и не только времени), разделяющей нас всех…
Надо мной витали тени когда-то живших людей: отдыхающая душой от Петрограда О.И. и ее генерал-инженер, рафинированный петербуржец К. и его корреспондентка из Киева – ЕВБ Ольга Тринитатская, «очаровательная» Жюли и безутешный путеец Валя, томная «безпрестанная» Дуся, сплетница-пансионерка О.Рукавичникова и штабс-офицер В.Ду…левъ – поправляющий здоровье на водах с фотографией дамы на столе, уже готовящийся к погружению в новый любовный роман, как в воды сероводородного источника…
В этот хоровод призраков медленно вступала на правах хозяйки комнаты журналистка Н. в пляжной шляпке, отбрасывающей ажурную тень на ее лицо, сияющее красотой молодости и надежды…
Все мы оказывались персонажами какой-то многолюдной пьесы, и я каким-то образом тоже входил в нее на правах рядового участника и действующего лица – в амплуа резонера, докучливо претендующего на роль провидца, уже слышащего скрип многочисленных ступенек под ногами крадущихся злоумышленников. От сада и моря и всей моей жизни меня отгораживали этот лунный столик с рассыпанными по нему открытками – столик под стать спиритическому – и эта стена с карандашными следами чужого вдохновения, несущая на себе бессвязные поэтические строчки и образы, потому что сочинявшая стихи хозяйка комнаты, в полуяви-полусне застигнутая ими врасплох, торопилась запечатлеть их на стене специально приготовленным для этих целей карандашом (техника бессонных ночных спохватываний, хорошо знакомая любому пишущему). Что бывает написано на прикроватном куске обоев? А в коротком почтовом сообщении, оплаченном гербовой маркой в три царские копейки?.. Только самое насущное, живое и вечное, даже если это мелкие пустяки существования, бытовая скороговорка, самоотчет разделенных расстоянием, но небезразличных друг другу людей.
Поэзия, история, чужая судьба были преподаны через букву, находили себя в словописании, каллиграфии, выборе выражений – буквы насекомыми вереницами перетекали с открытки на открытку, со столика на стену, далее – на подоконник и через раскрытое окно утекали в сад, теряясь в его насекомо-травяной жизни, родственные ей, похожие на ее порождение, словно мелкие, едва различимые глазом крымские пищевые муравьи, в борьбу с которыми наша квартирная хозяйка вкладывала столько пыла и средств (одним из условий было не приносить в комнаты съестное)… Буква, особенности ее начертания и синтаксиса, вязь письма проговаривались сполна обо всем: напитанные токами времени и судьбы люди-персонажи продолжали жить, мечтать, надеяться и дышать в некоем отдельном, специально выгороженном для них пространстве, похожем на стеклянную колбу, из которой давным-давно выкачан весь воздух и удалены азот, кремний, вода».
Елена ЗАДОРОЖНАЯ, Владимир КРАВЧЕНКО